But wishing never helps, wishing never helps, wishing never solved a thing.
Название: «Вечная память»
Автор: Таракан Тачибана (Yamamoto Takeshi)
Гамма: Veter na doroge
Фандом: Katekyo Hitman Reborn!!
Персонажи: Ямамото, Гокудера
Рейтинг: G
Жанр: ангст
Дисклэймер: отказываюсь от прав на персонажей.
Размер: 1 577 слов
Размещение: данный фик запрещено публиковать на посторонних ресурсах без разрешения автора.
Предупреждения: текст не бечен, а еще Гокудера немного ругается.
Посвящено Veter na doroge. Спасибо тебе огромное. В том числе и за то, что ты сделал для этого текста.
P.S.: Автор любит комментарии!~
Приятного прочтения!Этот день в календаре Гокудеры всегда был обведен красным маркером, и чем ближе подступала дата, тем мрачнее и неразговорчивее Гокудера становился. На вопросы Ямамото он отвечал, что это запланированный день его, придурка любопытного, убийства, но тот спокойно жил до сих пор, хотя попыток своих так и не оставил. Каждый раз, когда он спрашивал об этом, итальянец страшно ругался и злился, хотя по его глазам видно было, что, может, он и хотел ответить, но почему-то не мог.
…Сегодня в Италии так жарко, что о скамейке в уютной тени или о холодном душе можно только мечтать. Да и то, когда они придут, Гокудера тут же закроется в ванной комнате и вылезет лишь под самый обед, оставив своего спутника дохнуть от жары. Войну с ним за спасительную прохладу Ямамото вёл с первого же дня, которую, как видно, безнадежно проигрывал.
– Иди давай, купи цветы. Два достаточно, – сказал Гокудера и закурил, глядя куда-то в землю под своими ногами. – И отдай мне воду, идиот.
Италия такая… напыщенная. Даже по самым бедным улицам можно изучать шедевры архитектуры. Впрочем, эта страна скорее нравится, чем нет: всюду спокойно, размеренно и упорядоченно, а ритм затягивает и долго не отпускает. После итальянцев родной народ кажется суетливым, мелочным и очень странным. В речи Такеши появился легкий акцент, который нередко с удивлением отмечал отец, когда они созванивались. Хаято был уверен, что это из-за итальянского, но говорил на нем Ямамото всё еще просто ужасно.
– Я не приходил больше трех лет, – пробормотал Гокудера, делая крупный глоток минералки. – Наверное, там жуткий беспорядок.
Кладбище на него действовало странно: в голосе появились неловкость и чувство вины, а сигареты в недавно купленной пачке закончились быстро до подлости, о чем он не преминул известить раздраженным ворчанием. Гокудера, когда нервничал, всегда много курил. Ямамото улыбнулся и протянул ему две белых гвоздики. Сам бы он никогда не сознался: ему тоже было немного жутко.
На этом кладбище полным-полно памятников: серых однообразных ангелов, детей с лирами и маленькими крылышками, плачущих женщин, каждая из которых похожа на Деву Марию – и если не приглядываться, то все они могли бы сойти за фигуры живых.
– Продавщица сказала, что гвоздики – это знак вечной памяти, – пояснил Такеши, глядя в небо. Над головами оно серовато-синее от смога и поднятой в воздух пыли, совершенно не такое, как в Намимори. Вернуться бы уже в Японию… Но в отель тоже можно.
Ямамото бы не хотел оказаться на итальянском кладбище один. Или ночью. Или по назначению, в земле. Ямамото бы вообще сюда не пришел, если б Гокудера как-то не сказал с притворным безразличием, словно заранее рассчитывал на отказ: это ради мамы, несложно, верно? Непривычное для обоих слово звучало как-то странно и ломко, и Хаято от этого казался уязвимым и почему-то испуганным. Стоило ценить хотя бы то, насколько сильно он сломил себя, чтобы попросить Ямамото о чем-то таком. Ямамото ценил.
Если это был кто-то важный Гокудере, то он был важен и Такеши тоже.
– Тут все очень изменилось. – Когда сигареты заканчивались, итальянец предпочитал нервничать, щелкая крышкой зажигалки. – Может быть, я не найду её место.
– Слушай, – Ямамото нахмурился, посмотрел на него укоризненно: не выдержал. – Прекрати, всё в порядке. Она не будет на тебя злиться. Ты действительно хороший сын.
Уязвленный Гокудера замолчал, чудом не сорвавшись.
Дальше шли в тишине.
* * *
Гокудера мог быть разным: по-детски веселым, серьезно-спокойным, разозленным. Мог преданно вилять хвостиком перед Цуной или грубо замахиваться на Ямамото, орать, чтобы он заткнулся-или-иначе-всё. Что «всё» – Гокудера никогда не уточнял, но и без того звучало очень убедительно.
Таким ласковым Такеши его не видел ни разу, и потому смотрел во все глаза.
Белые узкие ладони мягко скользили по мрамору, стирали пыль и будто бы просили прощения. Итальянец имел отстраненный вид: сейчас его наверняка одолевали воспоминания, и Ямамото не хотел этому мешать.
Его маму звали Лавина. Ямамото мог выговорить это имя без акцента.
– Она погибла в автокатастрофе, когда мне было три, – зачем-то сказал Гокудера и положил цветы на горизонтальную перекладину креста. Фотографии не было, только имя и годы жизни. Лавина родилась и умерла в прошлом веке. В воображении Ямамото женщина чем-то похожа на Бьянки, но улыбка у неё – Гокудеры. Не резкая и немного злая, а такая, которой он улыбается так, словно сам себя стесняется. – Когда я узнал, что она была моей мамой, мне только исполнилось восемь. До своей смерти она постоянно ко мне приходила и учила играть на рояле… Я не задумывался о том, было ли это странно.
– Понимаю, – только и ответил Ямамото и присел на корточки, обхватывая свои колени руками. Гокудера фыркнул и зло посмотрел на него.
– Да что б ты еще понимал, идиот. Мозгов ни на мизинец, весь счастливый, фартовый такой. Фаворит, мать твою, звезда малолеток…
Еще Хаято хотел сказать что-то про то, что у него-то есть семья, отец и родной дом, но язык уже не повернулся. Он только ругнулся, замолчал и отвел взгляд, сжимая кулаки.
– По крайней мере, ты видел свою маму, – сказал Ямамото. Ему все чаще начинало казаться, что в Гокудере живут два человека: один чуть раньше гладил надгробную плиту, пребывая в какой-то странной задумчивости, а другой только что рычал, нападал и кусался. – Я вообще до сих пор не знаю, как зовут мою.
Гокудера снова на него посмотрел, теперь, кажется, виновато. Потом забормотал что-то по-итальянски, резко отвернулся и пошел на тропу: стрелять сигареты у прохожих. Ямамото невольно оглянулся: одному ему тут оставаться не хотелось, но уже через пару минут Гокудера вернулся с сигаретой в зубах и поэтому спокойным.
– Минералку дай, – потребовал он, как только подошел.
Ямамото протянул ему пустую бутылку.
– Гад. Я же говорил не допивать…
Гокудера шумно вздохнул, скрестил руки на груди и ссутулился, глядя на могилу. В воображении Ямамото Лавина нежнее и беззащитнее, не курит, готовит так же божественно, как Савада Нана, и белые руки её ласково и нежно скользят по клавишам рояля, стирая пыль.
– Пора возвращаться, – сказал он и поднялся. И сделал вид, что не заметил, как за его спиной Гокудера потянулся вперед и на прощание поцеловал холодный крест.
* * *
В отеле стало немного лучше. По крайней мере, отпустила эта угнетающая атмосфера кладбища, а Хаято перестал выглядеть таким жутковато притихшим. Закрыв входную дверь, Ямамото по привычке снял обувь, хотя в Европе не было принято дома ходить босиком. Итальянец фыркнул на него за это, лениво пихнул в бок и ушел курить на кухню. Пальцы, сжимающие новенькую пачку сигарет, немного дрожали, и Ямамото проводил его сочувственным взглядом: Гокудера был похож на беспомощного ребенка или на слепого, потерявшего своего поводыря. Натыкался на острые углы, ничего перед собой не видя, глубоко вязнул в своих мыслях и хмурился. Он казался еще более одиноким, чем обычно, и у Ямамото от этого тоже неловко сжимало внутри. На кухню он шагнул нерешительно, кашлянув от острого запаха дыма, от которого щипало в горле.
– Гокудера, хочешь есть?
Тот сосредоточенно промолчал и открыл окно, садясь на подоконник боком. В дверях ощутимо потянуло сквозняком, который после жаркого итальянского дня был просто спасителен.
– Гокудера?
Наверное, каждый человек, считающий себя одиночкой, втайне мечтал о том, чтобы иногда хоть кто-то близкий и неравнодушный оказывался рядом. Ямамото замечал это не один раз на примере все того же Хаято. Ему словно требовался кто-то, кто мог бы повернуть ключ, завести с пол-оборота, дать сделать первый шаг…
Ямамото положил руку на его плечо.
– Да отвали ты! – вяло рванулся Хаято, зло глядя. Его трясло, но Такеши сделал вид, что не заметил. – Не лезь в душу, дебил. Нихрена мне от тебя не надо. Ни жалости твоей, ни сочувствия. Одно фальшивое дерьмо.
– Я не жалею, – сказал Ямамото. Гокудера лихорадочно сжимал двумя пальцами сигарету, истлевшую почти наполовину. Казалось, что пепел вот-вот переломится и рассыплется серым пятном на его белой чистой футболке. – Но я бы не хотел оставлять тебя одного.
– Эгоист. Думаешь постоянно только о себе. Тебе ведь на всех плевать, скажи честно.
– Гокудера, перестань. – Ямамото повернул его лицом к себе и, не умея, не зная, что делать, сжал худые плечи. Получалось настойчиво, навязчиво, и в любом другом случае, наверное, Гокудера его бы ударил. – Послезавтра у нас уже самолет. Вернемся в Японию, нас давно ждут. А твоя мама, наверное, счастлива там…
Гокудера смотрел на него недоверчиво, как забитый волчонок, зажавшийся в угол клетки, но потом опустил голову и сдавленно, нервно всхлипнул. Впрочем, Ямамото не помнил, когда он плакал в последний раз. Боль свою Хаято выражал по-другому, хотя «выражал» – не очень правильное слово. Боль Гокудеры была во взглядах и жестах, где-то глубоко внутри, и до нее непросто было добраться, хотя и возможно… Сам Ямамото не знал, добрался ли.
– О, Господи. – С остервенением Гокудера вдавил в пепельницу сигарету и дернул плечами, будто пытаясь убрать его руки. – Да помолчи уже. Не лезь не в свое дело, идиот. Научись быть хоть чуть-чуть тактичным… О всём том, о чём я не говорю, тебе говорить тоже нельзя, ты понял?
– Если бы я тебя не спрашивал, то ты бы не рассказывал вообще.
Хаято отвернулся и насуплено посмотрел в окно, но Ямамото видел, как взгляд его немного тоскливо скользнул по серовато-синему от смога небу. Если Лавина действительно смотрела за ними оттуда, то она точно знала, что у нее растет любящий сын.
И еще Гокудера не прогонял его. Ямамото сел на подоконник рядом, почувствовал, как все еще немного дрожащий Хаято прижался к нему плечом, и подумал, что это непонимание, возможно, когда-то было даже создано им самим, возведено баррикадой сомнений и нерешительности. Ямамото не знал, что значит «мама», «сирота» или «побег», но пропасть между ним и Хаято постепенно становилась меньше и меньше.
Гокудера не прогонял его – значит, он хотел быть понятым, как хочет любой одинокий человек. Ямамото это знал, потому что не так давно Вонгола, и Хаято в том числе, спасла его от этой пустой бездны, в которой у него не осталось бы никого, кто мог бы понять и помочь.
Пришло время возвращать свои долги. Тем более, Гокудера давал понять ему: можно.
Автор: Таракан Тачибана (Yamamoto Takeshi)
Гамма: Veter na doroge
Фандом: Katekyo Hitman Reborn!!
Персонажи: Ямамото, Гокудера
Рейтинг: G
Жанр: ангст
Дисклэймер: отказываюсь от прав на персонажей.
Размер: 1 577 слов
Размещение: данный фик запрещено публиковать на посторонних ресурсах без разрешения автора.
Предупреждения: текст не бечен, а еще Гокудера немного ругается.
Посвящено Veter na doroge. Спасибо тебе огромное. В том числе и за то, что ты сделал для этого текста.
P.S.: Автор любит комментарии!~
Приятного прочтения!Этот день в календаре Гокудеры всегда был обведен красным маркером, и чем ближе подступала дата, тем мрачнее и неразговорчивее Гокудера становился. На вопросы Ямамото он отвечал, что это запланированный день его, придурка любопытного, убийства, но тот спокойно жил до сих пор, хотя попыток своих так и не оставил. Каждый раз, когда он спрашивал об этом, итальянец страшно ругался и злился, хотя по его глазам видно было, что, может, он и хотел ответить, но почему-то не мог.
…Сегодня в Италии так жарко, что о скамейке в уютной тени или о холодном душе можно только мечтать. Да и то, когда они придут, Гокудера тут же закроется в ванной комнате и вылезет лишь под самый обед, оставив своего спутника дохнуть от жары. Войну с ним за спасительную прохладу Ямамото вёл с первого же дня, которую, как видно, безнадежно проигрывал.
– Иди давай, купи цветы. Два достаточно, – сказал Гокудера и закурил, глядя куда-то в землю под своими ногами. – И отдай мне воду, идиот.
Италия такая… напыщенная. Даже по самым бедным улицам можно изучать шедевры архитектуры. Впрочем, эта страна скорее нравится, чем нет: всюду спокойно, размеренно и упорядоченно, а ритм затягивает и долго не отпускает. После итальянцев родной народ кажется суетливым, мелочным и очень странным. В речи Такеши появился легкий акцент, который нередко с удивлением отмечал отец, когда они созванивались. Хаято был уверен, что это из-за итальянского, но говорил на нем Ямамото всё еще просто ужасно.
– Я не приходил больше трех лет, – пробормотал Гокудера, делая крупный глоток минералки. – Наверное, там жуткий беспорядок.
Кладбище на него действовало странно: в голосе появились неловкость и чувство вины, а сигареты в недавно купленной пачке закончились быстро до подлости, о чем он не преминул известить раздраженным ворчанием. Гокудера, когда нервничал, всегда много курил. Ямамото улыбнулся и протянул ему две белых гвоздики. Сам бы он никогда не сознался: ему тоже было немного жутко.
На этом кладбище полным-полно памятников: серых однообразных ангелов, детей с лирами и маленькими крылышками, плачущих женщин, каждая из которых похожа на Деву Марию – и если не приглядываться, то все они могли бы сойти за фигуры живых.
– Продавщица сказала, что гвоздики – это знак вечной памяти, – пояснил Такеши, глядя в небо. Над головами оно серовато-синее от смога и поднятой в воздух пыли, совершенно не такое, как в Намимори. Вернуться бы уже в Японию… Но в отель тоже можно.
Ямамото бы не хотел оказаться на итальянском кладбище один. Или ночью. Или по назначению, в земле. Ямамото бы вообще сюда не пришел, если б Гокудера как-то не сказал с притворным безразличием, словно заранее рассчитывал на отказ: это ради мамы, несложно, верно? Непривычное для обоих слово звучало как-то странно и ломко, и Хаято от этого казался уязвимым и почему-то испуганным. Стоило ценить хотя бы то, насколько сильно он сломил себя, чтобы попросить Ямамото о чем-то таком. Ямамото ценил.
Если это был кто-то важный Гокудере, то он был важен и Такеши тоже.
– Тут все очень изменилось. – Когда сигареты заканчивались, итальянец предпочитал нервничать, щелкая крышкой зажигалки. – Может быть, я не найду её место.
– Слушай, – Ямамото нахмурился, посмотрел на него укоризненно: не выдержал. – Прекрати, всё в порядке. Она не будет на тебя злиться. Ты действительно хороший сын.
Уязвленный Гокудера замолчал, чудом не сорвавшись.
Дальше шли в тишине.
* * *
Гокудера мог быть разным: по-детски веселым, серьезно-спокойным, разозленным. Мог преданно вилять хвостиком перед Цуной или грубо замахиваться на Ямамото, орать, чтобы он заткнулся-или-иначе-всё. Что «всё» – Гокудера никогда не уточнял, но и без того звучало очень убедительно.
Таким ласковым Такеши его не видел ни разу, и потому смотрел во все глаза.
Белые узкие ладони мягко скользили по мрамору, стирали пыль и будто бы просили прощения. Итальянец имел отстраненный вид: сейчас его наверняка одолевали воспоминания, и Ямамото не хотел этому мешать.
Его маму звали Лавина. Ямамото мог выговорить это имя без акцента.
– Она погибла в автокатастрофе, когда мне было три, – зачем-то сказал Гокудера и положил цветы на горизонтальную перекладину креста. Фотографии не было, только имя и годы жизни. Лавина родилась и умерла в прошлом веке. В воображении Ямамото женщина чем-то похожа на Бьянки, но улыбка у неё – Гокудеры. Не резкая и немного злая, а такая, которой он улыбается так, словно сам себя стесняется. – Когда я узнал, что она была моей мамой, мне только исполнилось восемь. До своей смерти она постоянно ко мне приходила и учила играть на рояле… Я не задумывался о том, было ли это странно.
– Понимаю, – только и ответил Ямамото и присел на корточки, обхватывая свои колени руками. Гокудера фыркнул и зло посмотрел на него.
– Да что б ты еще понимал, идиот. Мозгов ни на мизинец, весь счастливый, фартовый такой. Фаворит, мать твою, звезда малолеток…
Еще Хаято хотел сказать что-то про то, что у него-то есть семья, отец и родной дом, но язык уже не повернулся. Он только ругнулся, замолчал и отвел взгляд, сжимая кулаки.
– По крайней мере, ты видел свою маму, – сказал Ямамото. Ему все чаще начинало казаться, что в Гокудере живут два человека: один чуть раньше гладил надгробную плиту, пребывая в какой-то странной задумчивости, а другой только что рычал, нападал и кусался. – Я вообще до сих пор не знаю, как зовут мою.
Гокудера снова на него посмотрел, теперь, кажется, виновато. Потом забормотал что-то по-итальянски, резко отвернулся и пошел на тропу: стрелять сигареты у прохожих. Ямамото невольно оглянулся: одному ему тут оставаться не хотелось, но уже через пару минут Гокудера вернулся с сигаретой в зубах и поэтому спокойным.
– Минералку дай, – потребовал он, как только подошел.
Ямамото протянул ему пустую бутылку.
– Гад. Я же говорил не допивать…
Гокудера шумно вздохнул, скрестил руки на груди и ссутулился, глядя на могилу. В воображении Ямамото Лавина нежнее и беззащитнее, не курит, готовит так же божественно, как Савада Нана, и белые руки её ласково и нежно скользят по клавишам рояля, стирая пыль.
– Пора возвращаться, – сказал он и поднялся. И сделал вид, что не заметил, как за его спиной Гокудера потянулся вперед и на прощание поцеловал холодный крест.
* * *
В отеле стало немного лучше. По крайней мере, отпустила эта угнетающая атмосфера кладбища, а Хаято перестал выглядеть таким жутковато притихшим. Закрыв входную дверь, Ямамото по привычке снял обувь, хотя в Европе не было принято дома ходить босиком. Итальянец фыркнул на него за это, лениво пихнул в бок и ушел курить на кухню. Пальцы, сжимающие новенькую пачку сигарет, немного дрожали, и Ямамото проводил его сочувственным взглядом: Гокудера был похож на беспомощного ребенка или на слепого, потерявшего своего поводыря. Натыкался на острые углы, ничего перед собой не видя, глубоко вязнул в своих мыслях и хмурился. Он казался еще более одиноким, чем обычно, и у Ямамото от этого тоже неловко сжимало внутри. На кухню он шагнул нерешительно, кашлянув от острого запаха дыма, от которого щипало в горле.
– Гокудера, хочешь есть?
Тот сосредоточенно промолчал и открыл окно, садясь на подоконник боком. В дверях ощутимо потянуло сквозняком, который после жаркого итальянского дня был просто спасителен.
– Гокудера?
Наверное, каждый человек, считающий себя одиночкой, втайне мечтал о том, чтобы иногда хоть кто-то близкий и неравнодушный оказывался рядом. Ямамото замечал это не один раз на примере все того же Хаято. Ему словно требовался кто-то, кто мог бы повернуть ключ, завести с пол-оборота, дать сделать первый шаг…
Ямамото положил руку на его плечо.
– Да отвали ты! – вяло рванулся Хаято, зло глядя. Его трясло, но Такеши сделал вид, что не заметил. – Не лезь в душу, дебил. Нихрена мне от тебя не надо. Ни жалости твоей, ни сочувствия. Одно фальшивое дерьмо.
– Я не жалею, – сказал Ямамото. Гокудера лихорадочно сжимал двумя пальцами сигарету, истлевшую почти наполовину. Казалось, что пепел вот-вот переломится и рассыплется серым пятном на его белой чистой футболке. – Но я бы не хотел оставлять тебя одного.
– Эгоист. Думаешь постоянно только о себе. Тебе ведь на всех плевать, скажи честно.
– Гокудера, перестань. – Ямамото повернул его лицом к себе и, не умея, не зная, что делать, сжал худые плечи. Получалось настойчиво, навязчиво, и в любом другом случае, наверное, Гокудера его бы ударил. – Послезавтра у нас уже самолет. Вернемся в Японию, нас давно ждут. А твоя мама, наверное, счастлива там…
Гокудера смотрел на него недоверчиво, как забитый волчонок, зажавшийся в угол клетки, но потом опустил голову и сдавленно, нервно всхлипнул. Впрочем, Ямамото не помнил, когда он плакал в последний раз. Боль свою Хаято выражал по-другому, хотя «выражал» – не очень правильное слово. Боль Гокудеры была во взглядах и жестах, где-то глубоко внутри, и до нее непросто было добраться, хотя и возможно… Сам Ямамото не знал, добрался ли.
– О, Господи. – С остервенением Гокудера вдавил в пепельницу сигарету и дернул плечами, будто пытаясь убрать его руки. – Да помолчи уже. Не лезь не в свое дело, идиот. Научись быть хоть чуть-чуть тактичным… О всём том, о чём я не говорю, тебе говорить тоже нельзя, ты понял?
– Если бы я тебя не спрашивал, то ты бы не рассказывал вообще.
Хаято отвернулся и насуплено посмотрел в окно, но Ямамото видел, как взгляд его немного тоскливо скользнул по серовато-синему от смога небу. Если Лавина действительно смотрела за ними оттуда, то она точно знала, что у нее растет любящий сын.
И еще Гокудера не прогонял его. Ямамото сел на подоконник рядом, почувствовал, как все еще немного дрожащий Хаято прижался к нему плечом, и подумал, что это непонимание, возможно, когда-то было даже создано им самим, возведено баррикадой сомнений и нерешительности. Ямамото не знал, что значит «мама», «сирота» или «побег», но пропасть между ним и Хаято постепенно становилась меньше и меньше.
Гокудера не прогонял его – значит, он хотел быть понятым, как хочет любой одинокий человек. Ямамото это знал, потому что не так давно Вонгола, и Хаято в том числе, спасла его от этой пустой бездны, в которой у него не осталось бы никого, кто мог бы понять и помочь.
Пришло время возвращать свои долги. Тем более, Гокудера давал понять ему: можно.
![](http://"http://radikal.ru/F/s006.radikal.ru/i213/1104/ba/03b0d8b00136.png.html")
